Неудобная истина нашей жизни состоит в том, что события жизни – это не тренинг личностного роста. Не все события приводят человека к продвижению, росту и хэппи-энду. Скажем больше – жизнь сама по себе есть великим саботажником, так как заканчивается смертью. И с этим очень трудно спорить. Меган Дивайн в своей книге «Тебе плохо – и это норма: столкновение с культурой непонимания в горе и потере» (др. перевод «Тебе больно и это нормально: поговорим об утрате») пишет: «Все наши культурные истории — истории преображения, истории искупления. Книги, художественные и документальные фильмы, детские сказки, все заканчиваются на позитивной ноте. Мы требуем счастливого финала. Если его не случилось — это вина главного героя». О такой закономерности говорит и Ольга Кавер, мама, потерявшая детей, и терапевт, исследующая культуру горевания и очень много делающая для горюющих родителей в русскоязычном пространстве.
Действительно, сформировавшая у нас позитивистская культура социума требует «ХОРОШИХ» ИСТОРИЙ, иначе ты рискуешь быть «задавленным» извне как человек, попирающий психическое равновесие своего окружения. Это ситуация «двойного удара» для горюющих, поэтому так важно сейчас об этом говорить.
В ситуации со смертью ребенка не работают ни обвиняющие вопросы «ПОЧЕМУ», ни смысловые вопросы «ЗАЧЕМ». Копать в направлении «почему это со мной случилось», значит, найти сотни причин, которые тебя обрушат, но уже никак не помогут вернуть ушедшего. Исследовать красивый и благородный смысл через сотрясание небес вопросом «зачем мне это было дано» означает признать, что ты тварь ползущая, не разумеющая, зачем живешь, а тут попалась какая-то Большая Божественная Фигура, которая решила тебя «развить» и дала тебе это испытание. В первом случае ты тупой, и тебя наказали. Во втором – ты тупой, но тебе дали шанс на исправление. Не думаю, что Творец, который нас привел в этот мир, насколько пошл и ограничен, что похож на карикатурного среднестатистического злобного учителя, шпыняющего своего самого тупого ученика. Впрочем, как говорила Линор Горалик, «жизнь намного пошлее литературы». А наши представления о Боге, конечно же, намного пошлее самого Создателя.
СМЕРТЬ РЕБЕНКА НЕ ЗАДАЕТ НИ ПРИЧИН, НИ УСЛОВИЙ. Ты ни за что не отвечаешь и никуда не идешь. Тут бы к себе, как говорится, худо-бедно вернуться, не то, что двигаться к чему-то. Это событие, которое отбрасывает тебя на задворки жизни и на границу психического здоровья.
И если история с потерей не закончилась «хорошо», то она, в глазах окружающих, должна хотя бы закончиться «УЖАСАЮЩЕ ПЛОХО», чтобы оправдать опасения и чтобы было что рассказать в назидание потомкам. Чтобы была поучительная фабула, и в конце – трагические аккорды, возвещающие о том, что герой жил неправильно, а, значит, бесславно сгинул. Не ходил на терапию, не лечился, не уверовал, не пошел работать, не позаботился о душе, а остался быдлом и слабаком – и потому пошел на корм жукам. А, значит, горюющему надо лезть из кожи вон и ни в коем случае не демонстрировать трагические сценарии с пьянством, насилием, лишением себя жизни и оглашенностью. Надо продолжать притворяться условно нормальным, даже если ты не есть таковым. Ну, или быть готовым войти в историю как отрицательный пример.
Это требование социума оставаться в среднестатистической норме настолько въелось в нашу картину мира, что сами горюющие мыслят подобным образом.
В связи с этим хочу напомнить, что Страсбургская декларация по психотерапии говорит о том, что ЛЮБОЙ СИМПТОМ ЕСТЬ СПОСОБОМ АДАПТАЦИИ. В этом случае сумасшествие или другие пугающие проявления тоже есть способом принять ситуацию и жить в ней. Для меня это не крайний, провальный путь или какой-то там путь неудачника. Это просто ОДИН ИЗ путей. Поэтому для меня нет срединных, усредненных и еще каких-то способов. Есть СВОЙ ЛИЧНЫЙ СПОСОБ совладания со своим горем. Как говорил Фрейд – «слава богу, он стал невротиком!». Так вот, я тоже рискну сказать – «слава богу, она сошла с ума!», или «слава богу, она утопила горе в вине!». Говоря иными словами, она адаптировалась. Как смогла. И это не про то, что горе ее «сломило». Это про личный отклик на происходящее. Как будто тот, кто не спился и не тронулся, более счастлив. Правда в том, что каждый заплатил и продолжает платить СВОЮ цену.
Скажу больше. Бруно Беттельхейм, который, напомню, прошел концлагерь, утверждал, что сохранить телесное существование за счет душевной девальвации, за счет внешне благополучного приспособленчества - не такой уж здоровый путь. Это звучит парадоксально, но иногда выбор «не жить» может оказаться более здоровым для души, чем выбор «жить, как я сейчас живу», то есть жить, погруженным в какой-то тотальный компромисс по поводу своего человеческого достоинства. Жить, предав самого себя. Достоинство – это тоже про психическое благополучие. Мы же только потому и люди, что имеем ощущение себя как человека. И если это ощущение очень порушено, если человеческое достоинство насколько унижено болью, что он не выдерживает и уходит, то для меня это про естественную человеческую реакцию, которая заслуживает быть и которой надо дать место. Я очень рискую, говоря об этом. Но я не могу закрыть на это глаза. Те, кто ушел, уже не могут сказать о себе. Я попробую говорить вместо них. Я хочу, чтобы среди нас, выживших, нашлось место и тем, кто ушел, унеся свое страдание с собой. Чтобы их выбор не был стыдливо запрятан под ковер или с негодованием брошен им вослед как обвинение. Это был их способ справиться с жизнью. Считаю, что МЫ ВПРАВЕ ЖИТЬ И ВПРАВЕ УМЕРЕТЬ ТАК, КАК МЫ ТОГО ХОТИМ И КАК МОЖЕМ.
У меня есть несколько примеров.
Женщина похоронила двоих сыновей и ходила по селу, как темный сплошной кусок боли, перевязав голову платком, все время стеная и причитая. Похоже, у нее так болели тело и душа, что она не могла уже это в себе удерживать, и рассказывала о своей беде каждому встречному и поперечному, каждому деревцу, каждой кошке и собаке. А потом она повредилась рассудком. И как-то посветлела. И сняла свой платок, и починила накренившееся крыльцо, и завела курочек. Научилась разговаривать с сыновьями и всегда была в курсе дел, что у них происходит. Я попросилась к ней пристроить кошечку своего умершего сына, потому что, к сожалению, в самый темный период моей жизни эта кошечка оказалась никому не нужной, и даже у меня не было сил ее приютить. И она взяла кошечку. Я помню, как мы встретились – две матери, потерявшие сыновей, одна постарше, другая помоложе, и между нами – кошка, несчастное, забитое горем существо, на дрожащих лапах, так же горюющее о своей потере, как и мы, люди. И вот, в этом месте, мне тоже вдруг посветлело. Я думаю, что ее способ справиться был очень хорошим. И что у нее точно было больше сил справиться, чем у кого-либо другого. Ведь именно с ней кошка обрела свой новый дом. А я обрела поддержку.
Также я собирала и продолжаю собирать случаи, когда родители уходили вслед за детьми. Кто-то сразу, кто-то какое-то время погодя. Кто-то сам, а кого-то забирала болезнь, в короткое время разрушившая исстрадавшееся тело. Я обойду конкретные ситуации, чтобы не делать больно их близким. Говорят, лица ушедших менялись, тело распрямлялось, члены расслаблялись, а на устах часто появлялась блаженная улыбка. Они были освобождены. Освобождены от оброка земной боли, от необходимости ежедневно вступать в сражение с ужасом, разъедающим их душу и тело, от непосильного груза саднящей памяти, от мелких уколов ежедневных пустых забот. Душа их упокоилась.
И еще одна личная ситуация. Знаю женщину, у которой больше пятнадцати лет назад зарезали сына. Она не изменилась. Все такая же поникшая, ни к чему не способная. Сил хватает только на поплакать. Осталось двое детей, которые выросли сами по себе, практически без материнского участия. Она как-то продолжает ходить на работу и что-то там имитирует. Постоянные больничные, ропот коллег и возмущение начальства. Каждые пять лет она приезжает на курсы повышения квалификации и просит – отпустите меня, я не могу учиться. Добрые люди всегда отпускали ее и ставили зачет автоматом, но в последний приезд ей не повезло. Ее заставили учиться. Я не смогла ничем ей помочь. Единственное, что я могла – это оставаться рядом и поддерживать ее морально. Я видела и ощущала всю ее боль и всю ее неспособность оставаться в том месте, в котором она находилась. Во всяком случае, мне казалось, что я видела. Но только когда я сама потеряла сына, я поняла, как мало на самом деле я видела! Я поняла, что я прикасалась только к самой поверхности ее страдания, не осознавая, какая глубина лежит под этим. И, конечно же, она слегла после этого на свой очередной больничный. Я не знаю, хорошая это история или плохая, но она болит. Как болят и другие истории.
Я рассказываю эти ситуации не случайно. Я хочу этим сказать, что у нас нет срединного пути. Все наши пути – крайние. Что бы мы ни делали – разгрызали веревки, которыми нас привязали к кровати в психбольнице, или оставались при здравом рассудке, жили долго или умерли в тот же день, что и наш ребенок, трудились бы в поте лица или сидели, застыв и глядя в одну точку, – мы всегда ходим по краю. И мы не знаем, чей край более крайний. Красивых историй здесь не будет.
2021-05-15
