Теперь я могу об этом сказать. В учреждении, в котором я работаю, умирают мужчины и дети мужского пола, а женщины сходят с ума.
За один год умерли почти все мужчины, от стара до млада, вызвали батюшку, он ходил, брызгал водой, но ничего не помогло, мужчины продолжили умирать дальше. На место умерших пришли новые. Но мужская популяция не была восстановлена. Учитывая, что смерти продолжаются, предположу, что она будет сокращаться и дальше.
По поводу безумия не могу сказать точно, скольких женщин это коснулось. Несколько обращались ко мне, называя свой диагноз – ш-ия, сетуя на дискриминацию и ища поддержки. Одну в остром периоде я лично возила на прием, взяв на себя основную нагрузку – съем машины, сопровождение в кабинете врача, необходимые объяснения. Это был угнетающий опыт. Сталкиваться с этим, а еще и работать под одной крышей с этими беднягами было еще тем удовольствием. Никогда не знаешь, что сейчас произойдет. Вот она сбрасывает обувь, которая ей якобы мешает, вот идет к тебе босая по линолеуму, вот берет по ходу нож с обеденного столика. Подходит ближе и ближе, любуясь, как блестит острие ножа, медленно поворачивая его во все стороны и зловеще улыбаясь. Пырнет? Не пырнет? Сидишь, напрягшись, и ждешь развязки. Понятно, потом, когда человек уже стабилизируется, он просит прощения, что-то пытается до тебя донести, но тебе это не очень интересно, потому что ты не его терапевт, и эти качели тебе совсем ни к чему.
Список умерших мужчин не есть секретом. Я не стану его здесь приводить, чтобы не задевать чувства близких. Также по понятным причинам не стану называть и перечислять повредившихся умом женщин. Для меня самым горьким и страшным в этой истории есть список умерших детей сотрудников.
Почти у всех работающих женщин умерли сыновья. Маленькие, взрослые, и совсем-совсем уже взрослые. Зайдите в любой кабинет – там на столах стоят портреты этих ангелочков, а за столами сидят их посеревшие матери. Это наши традиции. Мы хороним их с завидным постоянством. Если взять, к примеру, состав нашей маленькой лаборатории десять лет назад, то каждая из нас, одна за другой, похоронила своего ребенка. Нам бы опомниться и бежать, но мы продолжали сидеть и ждать, пока умрет следующий. Я думала, что мой выживет. Я прятала его от всех, никто толком не знал, где он учится, где живет, чем увлечен. Но спрятав его от людей, я не смогла спрятать его от смерти. В прошлом году вслед за чередой новых детских смертей ушел и мой. Я была самонадеянной, я была заполненной гордыней, я считала, что я – очень важный гусь в этом мире, и меня не коснется эта беда. А надо было бежать, бежать и кричать всем встречным об опасности, которая нас подстерегала! А сейчас уже поздно. Его нет, и мне не хочется никуда бежать, ни о чем кричать. Иногда только, с запоздалым пониманием, память собирает в кучу убийственные знаки и факты и мусолит их снова и снова, чтобы еще больше загрузить тебя виной. Ну почему я не послушалась, когда люди, которые были и внутри, и снаружи ситуации, говорили мне – береги сына? Почему я не вняла предупреждению одного из известнейших местных культурных фигур прошлого десятилетия, М-на, который изрек мне напрямую – ты же знаешь, где ты работаешь? Как до меня не дошло, наконец, понимание неотвратимости предстоящего ужаса после весьма знакового сюжета в местных новостях? Мама много лет прячет сына от людей в сарае, ему уже порядочно лет, но никто не знает о его существовании. А когда узнают, мама все так же, как бешеная волчица, не подпускает съемочную группу к месту их обитания. Общественность возмущена, социальные службы чешут репу, а мама шипит и воет, увидев, как люди приближаются к ее дому. Юноша робко прячется за дверной косяк. Где психологи? Где юристы? Где защитники прав человека? Много шороху в прессе. А сейчас – внимание! Мама – бывшая работница нашего учреждения. Она знает, почему она прячет сына. Только она знает. Да, он у нее дикий, но он - живой.
Об этом не говорят. Это тема задвинута так глубоко, что ее никто не пытается достать. Вот, может, я попробовала.
Я и говорю об этом, может быть, еще и потому, что мне нечего больше терять. И еще - я не ушла с этой работы, с этого страшного места, да. У меня больше нет детей, я отдала все, что имела. Я прихожу каждый день на свою понурую службу, сажусь в свой пропахший смертью кабинет, открываю подернутые плесенью ветхие папки и смеюсь. Смеюсь, потому что сойти с ума мне теперь совсем не страшно. Я ведь следующая, не так ли?
2020-02-15
