Никогда мой сын мне не принадлежал. Он принадлежал кому и чему угодно, но не мне. И когда был живой, и сейчас, когда мертв. В роддоме мне принесли его через два дня. Все это время я лежала и смотрела в потолок. И когда его принесли, я даже не поверила. Его глаза молнией полоснули по мне и уставились в невидимую точку, источая неизбывную печаль. И я не могла спросить его – что с тобой. Я промолчала, хотя серце мое защемило. И когда он, много лет спустя, умер, его так же забрали на два дня. И отдали только перед погребением, на один час. Всего на один часик. Вокруг столпились люди, мы с ним были не одни, я не могла ему ничего сказать, и только мяла голубое покрывальце и убирала пылинки, приклеившиеся к его ресницам. Как мало времени и как мало места было нам вдвоем. Садик, школа, какие-то странные утренники, какие-то удушающие школьные линейки, хрипящий громкоговоритель, неприятный лязгающий звук микрофона, шуршащий целлофан и погребальный запах цветов в детских руках. А над форменным школьным воротничком – непокорный вихрь пшеничних волос, беззащитно торчащий и сопротивлящийся этому миру. Схватить в охапку, бежать, бежать домой, прижать к груди, вдыхать трогательный детский цыплячий запах, раскачивать на руках и петь нехитрые песенки. Задраять все окна и двери, не отвечать на звонки, не выходить из дома. Остаться вместе навсегда. Уцепиться в тело, не отпускать, лечь на дорогу перед процессией, орать и царапаться. Вырыть из земли, отряхнуть прилипшие комья, гладить и просить прощения. Но нет мне прощения. И нет встречи. Между нами – два метра промерзшей глины и столетия разлуки. Будь проклята моя способность дышать и помнить.
Сегодня год и десять месяцев.
2020-12-09
