Хреновая елка

Имеющим тонкую душевную и лингвистическую организацию лучше избежать чтения.

На работе стоит елка. Принесла не я. Но я уходила и не погасила ее. Посыпались упреки. Говорю, мол, мне ваша елка не уперлась, я ее даже не заприметила, для меня она что есть, что ее нету. Конечно, лучше было бы, чтобы нету, но уже есть, то й хай. У вас двадцать второе - рождество, двадцать третье – рождество, двадцать четвертое – снова рождество. А у меня – двадцать второе – погиб, двадцать третье – вскрытие, двадцать четвертое – похороны. Как говорится, есть небольшая разница - кто-то е@ется, а кто-то дразнится. После чего была обвинена в «избирательном внимании» - якобы «тут помню, тут не помню». И действительно, ложку же мимо рта не проношу. И сдачу в магазине очень даже внимательно пересчитываю. А тут «целую елку» не заметила. А ведь это предъява мне про вторичную выгоду. Про выгоду, извлекаемую мною из смерти моего сына. Нормально, дескать, бабенка пристроилась, теперь косить каждый раз будет, когда свою жопу прикрыть понадобится. Будет нудно и противно голосить с подвыванием каждый раз - что ж вы, мол, хотите от человека, который похоронил дитя свое единоутробное. Хитро пристроилась. УмнО. Нам бы так.

Да и действительно. Бабы, тут клево. Приглашаю.

Или вот. Вызывает меня жирная, раздутая от собственной важности, тушка - чего это вы занимательнейшее мероприятие, проводимое нашими зарубежными друзьями, прогуляли? Где были, где шлялись? - Плакала, говорю, после первой части этого мэрлезонского балета, потому как наши зарубежные доброжелатели показывали в этой первой части ролики всякие жалобные про деток, а у меня ж тоже детки не стало, так ото ж накатило да и не отпустило. Так на вторую часть уже и не пошла. Так и прогуляла, стало быть. - Так у вас же переменка была в целых десять минут! у вас было достаточно времени, чтобы привести себя в порядок, пыхтит красными щеками начальствующая особа. – А мне не хватило, говорю. – Эхма, жует челюстями озадаченная плюшка. Вы вот чего, этого... в следующий раз извольте рыдания свои несвоевременные вовремя унять и, того, на мероприятия вместе со всеми извольте послушно следовать… а то понапридумывают тут личных отмазок… вы, знаете ли, свое личное дома-то оставляйте… не надобно нам тута этих ваших издержек душевных… - Всенепременнейше, отвечаю. Именно так и буду поступать отныне. (А ты, тумбочка на ножках, пузанюшка наша ненаглядная, брюханчик наш необъятный, наш пирожочек с какашечкой, ты тоже дома содержимое пузанюшки своей нажранное дома то оставляй, на работу не неси, а то еще и ключ от персонального туалета имеешь, общественное отхожее-то, видать, уже не справляется с объемами). Ну, это я, конечно, всего лишь подумала, други мои. Сказать, разумеется, не посмела, ибо аз есмь человек воспитанный и крайне гуманный.

Но сказать очень, ну вот прям очень хочется.

И завершим эту увлекательнейшую трилогию краткой зарисовкой из общественной женской уборной. Практически лайт-вариант по сравнению с двумя предыдущими. Моем чашки, я и N. Чего опять грустная? весьма мягко и участливо спрашивает N. – Да вот, говорю, по сыну горюю, представляешь? – N застывает, вода с чашки капает на пол. Дак ты ж уже отгоревала вроде, только вчера видела, как ты ржала, как конь, а еще перед этим, помню, как ты напевала и насвистывала. – Было. Было. Каюсь - склоняю я непутевую головушку. Есть такой грех. Всепокорнейше прошу простить мне мою минутную слабость, а все мои ржаки-кривляки считать недействительными и предать забвению как поведение весьма и весьма неподобающее. – Чего-чего? пугается N и боком продвигается к выходу. – Чего-чего... не выдавай меня, добрый человек, брешу я дальше. Я же в трауре, а тут не выдержала, сорвалась. Стыдоба-то какая… - N трясет головой и участливо мямлит – н-не буду выдавать… - и в полном смятении удаляется. Я удерживаюсь, чтобы не разъе@ашить об стенку свою чашку.

Ну что вот это за @издец. Плакать нельзя. Смеяться нельзя. Туда нельзя. Сюда нельзя. Удобнее всего было бы сдохнуть, к этому все клонится. Ты как-то всех смущаешь и напрягаешь. Говорила со своим психологом. Она называет это потерей чувствительности. Не устаю напоминать, что мои диалоги списаны с моих коллег, а коллеги – психологи либо сочлененные области. Что особенно печально. А еще она заметила, что их раздражает и пугает вовсе не соприкосновение со смертью и скорбью, а уверенность в том, что моя скорбь – деланная. Что я не скорблю, а втихомолку радуюсь. Потеря контроля над реакциями горюющего, страх непредсказуемости и того, что горюющий – эмоциональный оборотень – вот что на самом деле испытывают мои собеседники. Им невдомек, что разваленная на куски психика именно так и выглядит – она состоит из больных и здоровых частей. Поэтому я могу и смеяться, и плакать, и дурачиться, и наглухо замыкаться. Я могу делать весь этот набор. А еще я, страшно сказать, имею секс (о майн гот), хороший аппетит (нет, ну это вообще) и планы на будущее (ты посмотри, какая дрянь).

Хочу надеяться, что этот пост – не моя попытка сыграть в игру «Деревянная нога». Ведь нога-то деревянная по-настоящему. Какая тут игра может быть.

2019-12-26